РУСО: Г.Н. Змиевской о романтике в советской жизни

Это закономерно, потому что его строили как раз революционные романтики, мечтавшие о том, что в те годы казалось недостижимым – о справедливом обществе, о полёте к звёздам, о создании гармоничного нового человека.

Приговорённый к смерти революционер-изобретатель Кибальчич в камере смертников в последние дни своей жизни пишет не письма родным и не прошения о помиловании: он лихорадочно рисует чертежи реактивного межзвёздного аппарата, о котором мечтал всю жизнь. Зная, что царские крючкотворы могут сохранить чертежи для потомков в его личном деле, он торопится нанести их на бумагу.

О звёздах и космических путешествиях мечтал и полуглухой школьный учитель Циолковский, по ночам составлявший планы космических поселений и трассы межпланетных путешествий.

Разрушенная, нищая, голодная лапотная крестьянская страна мечтала о звёздах. Только вчера научившаяся грамоте крестьянская молодёжь и дети городских работяг взахлёб читали «Аэлиту» А. Толстого. Смертельно больной, он работал почти до самого последнего дня, успев сделать невероятно много. Его личным девизом было «Вперёд — на Марс!», а предсмертное письмо товарищам и коллегам заканчивалось так: «Вперёд, товарищи, и только вперёд! Поднимайте ракеты всё выше и выше, ближе к звёздам…»

В СССР впервые появилось общество, в котором быть «просто обывателем» стало неуютно, как сейчас говорят — «не круто». Образцом для подражания были не «умеющие жить» расчётливые циники, а герои, первопроходцы, учёные, исследователи. Разумеется, «советских мещан» хватало всегда, но культурную гегемонию они потеряли надолго. Обыватель подразумевался отживающим видом, а человеком будущего — крылатый мечтатель, отчаянный первопроходец, воин, дерзкий учёный, геолог, лётчик, покоритель океанов и космических пространств. Великие ожидания помогали миллионам людей пережить тяжелейшие годы после Гражданской, романтикой были наполнены первые пятилетки. Почитайте внимательно доклад Сталина на XVIII съезде ВКП(б) в марте 1939 года — это же сплошная романтика, только облечённая в серьезные слова!

Потом была Великая Отечественная и мучительно трудное отстраивание разорённой страны. Великая Отечественная война и Великий Отечественный труд. Казалось бы, после такого всякая страна должна бы расстаться со своей романтической юностью, повзрослеть, остепениться. Но не тут-то было! Люди, которые лишь вчера стали покупать продукты без карточек, которые всё ещё носят пальто, перешитые из старых шинелей — готовы вести бесконечные споры о будущем, которого не застанут! Советский атомный проект, выросший из суровой необходимости выживания перед лицом ядерного шантажа, породил новый каскад мечтаний: от желания «проникнуть в тайны», до картин нового мира, преобразованного чудесными источниками энергии.

Вслед за идеалистами-«физиками» появились их тогдашние оппоненты «лирики». Только вот надо ли здесь употреблять слово «идеализм»? Не точнее ли будет сказать, что работал как раз тезис Маркса: идея становится материальной силой, если овладевает массами?

Затем был Первый Полёт в Космос. И знаменитая фраза о том, что «и в Космосе нужна ветка сирени».

Удивления заслуживает не только то, что страна, ещё не так давно отсталая и безграмотная, к тому же полуразрушенная во время войны, смогла первой начать освоение Космоса, но и то, как она это делала. Нет бы видеть в этом очень перспективный бизнес, рассматривать Космос как выгодную инвестицию! Но массовое советское сознание было увлечено вовсе не этим: «…И на Марсе будут яблони цвести!» пели в песне тех лет. Даже В. Войнович, ставший впоследствии сальным шутом-антисоветчиком, не мог в то время удержаться и не написать:

«Я верю, друзья, караваны ракет

Помчат нас вперёд от звезды до звезды.

На пыльных тропинках далёких планет

Останутся наши следы».

Очевидно, что романтика оказалась одной из важнейших скреп советского сознания и его же болевой точкой. Изучив эту вот отдельно взятую особенность советского мироощущения, лучше поняв анатомию советской мечты, мы узнаем больше про силу и про слабость Советского проекта.

Как отмечалось не раз, в разрушении Советского Союза использовалось очень многое из того, что составляло основу его же идеологии и жизни.

Постараемся рассмотреть отдельно историю романтической тяги, «генетически» присущей советскому человеку. Попытаемся доказать, что именно по романтической составляющей советского сознания разрушители страны нанесли ряд прицельных ударов. И одновременно ухитрялись цинично использовать устремления советского человека «к высокому». Это происходило как в хрущёвские времена, так и в позднем, «предсмертном» СССР. Из народа-героя постепенно, но целенаправленно сделали бескрылый народ обывателей. Трусоватые и недалёкие кремлевские лидеры подменили истинные романтические ценности идеалами жвачного существа: «коммунизм — это гуляш на каждом столе». Постепенно пришли поколения безвольных мещан-жевунов, безучастные ко всему, что не касается их желудка, гениталий, дешёвых обезьяньих амбиций, живущих сиюминутными эмоциями и мелкой, «животной» жизнью. Это та самая порода ничтожеств, правящих ныне остатками великой страны.

Когда только свершилась Великая Октябрьская Революция, в холодной и голодной Москве американский военный журналист Джон Рид брал интервью у Ленина, и тот рассказывал, как через несколько десятилетий в дома будет приходить «электрическая газета», как поплывут корабли, движимые ядерной «силой радиоактивности». Чтобы это сделать реальностью, в 1921 году по указу Ленина был организован Радиевый институт. Поражённый романтизмом первого руководителя Советского Государства журналист так и назвал его «кремлёвским мечтателем», подразумевая, что ничего этого не будет. Буквально в тех же выражениях отзывался о Ленине и знаменитый писатель-фантаст Герберт Уэллс.

В том же 1921 году Ленин встретился с другим космическим мечтателем — инженером Цандером. С тем самым, который был прототипом конструктора межпланетного корабля инженера Лося из «Аэлиты». Встреча произвела сильное впечатление на великого учёного. Позже он вспоминал: «В. И. Ленин спросил меня: — А вы первым полетите? Я ответил, что иначе и не мыслю, так как должен показать пример, а после меня смело полетят другие. В конце беседы Владимир Ильич крепко пожал мне руку, пожелал успеха в работе и обещал поддержку».

Уточним, что разговор этот происходил в стране, разорённой семью годами непрерывных войн. «Можно ли представить себе более дерзновенный проект в этой огромной равнинной, покрытой лесами стране, населённой неграмотными крестьянами, лишённой источников водной энергии, не имеющей технически грамотных людей, в которой почти угасли торговля и промышленность?» — это Г. Уэллс писал не о межпланетных перелётах, а о гораздо более скромных планах: электрификации всего лишь двух районов…

Все антисоветчики, как либералы, так и «белые патриоты», твердят нам про культурную катастрофу, вызванную «октябрьским переворотом». Мол, пришёл хам и не дал ни вальсы Шуберта дослушать, ни французской булкой похрустеть, о чём поёт, задыхаясь в соплях, Олег Газманов.

Давайте разберёмся, как выглядела «культурная катастрофа» на самом деле. Не будем касаться таких «мелочей», как обучение грамоте десятков миллионов безграмотных в кратчайшие сроки — разговор у нас о месте романтики в культуре 20-х годов.

А что это, кстати, такое — романтика?

Можно определить её как стремление к трудностям, выбор «нелёгкого пути» из идеалистических соображений. Но как быть, если все пути в данное время нелегки? Очевидно, в таком случае следует обратить внимание на то, как люди переносят невзгоды, что их при этом занимает, из чего складывается культурный фон их жизни. Такое определение существует, кстати, и в словаре Ушакова: «Романтика — элемент чувства и эмоциональной оценки в чём-нибудь. То, что создаёт эмоциональное, возвышающее отношение к чему-нибудь».

Но, как выяснили ещё древние мыслители, нет ничего в разуме, что сначала не было бы в чувствах. Чем возвышеннее чувства, тем значительнее возникающие мысли. А здесь уже и Маркс — превращение идеи в материальную силу. Поэтому, между прочим, определение романтики по Ушакову следует признать ограниченным и не выдержавшим испытания советской действительностью.

Вот, например, бытовые зарисовки того времени, оставленные сыном торговки жареными семечками, замечательным поэтом Михаилом Светловым. С присущей ему иронией Светлов пишет о том, как первые комсомольцы буквально бредили стихами. Голод, тиф, постоянная опасность бандитского налёта… Но с упорством, непонятным для потомков, ребята и девчонки, среди которых практически не было потомственных интеллигентов, организуют бесконечные литературные вечера и поэтические турниры. Разумеется, появились «полчища графоманов и буквально отравляли жизнь».

Смешно? Да уж не смешнее, чем сегодняшняя мания организовывать различные «ток-шоу» с откровенным стремлением превращать зрителей и участников в полных идиотов…

Тогда же Светлов знакомится с сыном магазинного приказчика Эдуардом Багрицким. Знакомятся они, кстати, весьма типичным для той среды и той эпохи способом: один незнакомый человек в коридоре института предлагает другим незнакомым людям послушать написанные им стихи… Формат этой статьи не позволяет анализировать собственно поэзию. Но многие из тех, кому сейчас больше 50 лет, свои первые представления о Гражданской войне получили, в том числе, и из строк Багрицкого, включённых в школьную программу:

Нас водила молодость

В сабельный поход,

Нас бросала молодость

На кронштадтский лёд.

Боевые лошади

Уносили нас,

На широкой площади

Убивали нас.

Но в крови горячечной

Подымались мы,

Но глаза незрячие

Открывали мы.

Возникай, содружество

Ворона с бойцом!

Наливайся, мужество

Сталью и свинцом!

Кто же не помнит эти строки! Так видели в те годы окружающую действительность выходцы из пошлой мелкобуржуазной среды, такие как Багрицкий. Потому, что выйти из неё было проще всего именно тогда! Чтобы не входить обратно!

Недавно я, заглянув в Интернете в сеть «Обсуждай», наткнулся на сообщение некоей дамы, вспоминавшей о том, как её 15-летний сынок, прослушав мамино чтение этого самого отрывка из Багрицкого, заинтересованно спросил: «Так, значит, революцию делали зомби?». Дама вывесила это с претензией на юмор, а когда я послал ей замечание, что не вижу в этом ничего смешного и её сынка надо пожалеть, то получил ответ, что сей диалог имел место в 2005 году, а сегодня с её сыном всё в порядке, тем более, что он тогда был близок к истине. Последняя добавка начисто отбила желание выяснять, какой порядок мамаша имеет в виду, и пришлось пожалеть уже не сына, а маму, которая тут же завопила о том, что Советская власть раскулачила её деда и прадеда, которые были «простыми крестьянами», а я, разумеется, «зациклен на совковой пропаганде».

Нужно ли комментировать подобные кудахтанья, забитые в подсознание миллионов и совершенно искажающие тогдашнюю советскую действительность?

А вот описание окружающей повседневной жизни, оставленные другом Багрицкого, писателем Константином Паустовским.

Вместе с товарищем он живёт зимой в неотапливаемой комнате, где постоянно стоит мороз. Иногда вместе выбираются на добычу дров: «Я хорошо помню наши ночные походы за дровами, Сначала мы ходили днём на разведку и выискивали дачу, где ещё не все деревянные части были разворованы. При этом Яша вёл со мной очередной запальчивый спор о подлинности пьес Шекспира или об экономических последствиях Версальского мира».

(Мы советуем сравнить это с набором тем, которыми нынче потчуют нас сидящие в тепле вальяжные теле- и радиоведущие «духовно возрождённой России».)

Кстати, оба были не восторженными юнцами, а людьми в возрасте около 30 лет. Дело, очевидно, в самой атмосфере 20-х, действовавшей таким образом, что «опухая от голода, мы всё же чувствовали слабый запах первого цветка за окном дворницкой и радовались этому».

Паустовский, в лютый мороз страдая воспалением лёгких, услышал по радио сообщение о смерти Ленина. Он, несмотря на температуру 40о, посчитал своим долгом отправиться в Москву прощаться с вождём. Но на станции Пушкино он тщетно дожидался поезда и решил идти пешком вдоль полотна железной дороги. Силы полностью оставили его, и он уже приготовился замерзать, но вдруг услышал шум подходящего поезда. Прислушиваясь — не галлюцинация ли? — он услышал, что поезд остановился, и на всю округу зазвучал мощный гудок. Поезд прощался с Лениным. Паустовский приподнялся и услышал, как эхом отзывались гудки со всех сторон. С Лениным прощалась вся страна! Это придало Паустовскому силы, он смог встать и дойти до тепла. Конечно, до Москвы он добраться не смог, но и замерзнуть себе не позволил.

На всё это можно возразить, что, мол, поэты и писатели — народ особый, блаженный. Судить по ним обо всей эпохе некорректно.

В таком случае, обратимся к массовой культуре того времени. Например, тот же Паустовский работал в редакции одесской газеты «Моряк». Как следует из названия, газета была адресована не высоколобым эстетам, а морякам – «от капитанов дальнего плавания до кочегаров и гальюнщиков». На ней даже лозунг был: «Пролетарии всех морей — соединяйтесь!» И что же интересовало этот контингент читателей в те годы? Для «Моряка» переводят «стихи полузабытого французского поэта-матроса Тристана Корбьера», там же печатают старинную рукописную книгу «Библия моряка», состоящую из морских легенд… Такая вот была в те годы «совковая пропаганда». «Газета расходилась мгновенно. Номера «Моряка» буквально рвали из рук.»

Учёные и инженеры, романтики науки, работали для молодой Республики по велению души так, как не будут работать ни за какие деньги. В результате разорённая страна быстро отстраивалась и обновлялась. Но главные сражения были ещё впереди.

Любые по-настоящему значимые изменения в общественной жизни непременно сопровождаются изменениями «культурных кодов» и, как следствие, переменами в романтическом восприятии мира. Иначе говоря, то, что раньше окружалось романтическим ореолом, должно стать приземлённым и смешным, а то, что раньше вызвало бы в лучшем случае недоумение — устанавливается в качестве новых норм романтического поведения.

После гибели Сталина, как бы ни хотелось Хрущёву и К° поскорее «догнать Америку», в том числе и по социально одобряемым нормам поведения, делать это приходилось крайне медленно и осторожно. Поэтому устоявшиеся советские нормы, социальные и эстетические, продолжали до поры до времени существовать, но к ним постоянно примешивались те или иные новшества, которые должны были восприниматься как «свежая струя».

Когда в 1954-м начинается освоение целинных земель, то «на Целину» едут более 1,5 млн. добровольцев. Об очевидных теперь экологических и агрономических просчётах этой кампании мы говорить не будем — важно лишь то, что подобные начинания вызывали в (сталинском всё ещё по своему духу!) СССР отклик огромного числа самоотверженных людей. Про Целину снимали фильмы и пели песни, слово «целинник» произносили с таким же уважением, как слова «полярник» или «лётчик» в 30-е.

Вообще первое послевоенное десятилетие отличалось гигантским взлётом производительных сил. Ударные комсомольские стройки по всей стране привлекали огромное количество молодёжи. Московский Всемирный фестиваль 1957 года был всенародным праздником не только для молодёжи — вся страна словно продолжала отмечать День Победы. К началу фестиваля был открыт великолепный спортивный комплекс в Лужниках, ставший на многие годы всесоюзным центром спортивной жизни. Его строительство тоже было ударной комсомольской стройкой и было завершено в фантастически короткие сроки. В это же время появился огромный детский универмаг рядом с Управлением госбезопасности — страна отдавала дань памяти великому Дзержинскому, вместе с борьбой против врагов Советской власти самоотверженно боровшемуся за будущее детей, потерявших детство и нашедших его вновь благодаря гигантской работе, возглавляемой Феликсом Эдмундовичем. Следом за этим такими же ударными методами были построены Кремлевский Дворец Съездов и Дворец Пионеров на Ленинских горах — страна трогательно заботилась о будущем!

И вот в конце 50-х появляется нечто принципиально новое. Возникают хорошо знакомые нашему поколению Студенческие Строительные Отряды. Их отличие от всех предыдущих форм молодёжных объединений очевидно: ССО — это организация оплачиваемого труда. Хотя про «яростные стройотряды» всё ещё пели песни, да и ребята ехали туда в огромном большинстве искренне, в кратчайшие сроки идея социалистического соревнования («кто больше сделал для страны») была заменена на состязательность иного рода — «кто больше заработал за лето». Началась подмена принципа «прежде думай о Родине, а потом о себе» совсем другим: «бери от жизни всё, что можно».

ССО очень скоро стали делиться на «выгодные» и «невыгодные». Социальным двойником ССО стала бригада «шабашников», т.е. тех, кто в свой законный отпуск ехали на стройки и зарабатывали «длинный рубль». С характерным позднесоветским лицемерием ССО в официальной риторике награждался самыми тёплыми эпитетами, в то время как шабашники были объявлены «носителями чуждой идеологии» и «явлением-с-которым-мы-боремся». Хотя различия между первыми и вторыми таяли на глазах. Результат был достигнут: то, что совсем ещё недавно было порывом, стало расчётом. Наличие в каждом ССО таких официальных должностей, как комиссар, комсорг и командир отряда, только увеличивало растущую пропасть между реальностью и «официальной говорильней». Стало нормой то, что командир и комиссар (!!) привозили из стройотрядов сумму, превышающую средний заработок рядового бойца в 2-3 раза. А ведь другой нормой работы стройотрядов, заложенной как раз первыми ССО, была работа по 16 часов в день с единственным за всё лето выходным — Днём Строителя. И зарплата командира и комиссара в первых стройотрядах определялась исключительно на общем собрании без всяких предварительных коэффициентов.

Замечательно, что очень похожая история приключилась в те же годы и с другой романтической инициативой — с созданием Добровольных Народных Дружин. ДНД в момент своего рождения действительно объединили много людей, бескорыстно желавших отчистить от мерзости свою землю. Но произошло то же, что и со стройотрядами — честный порыв потопили в мелких подачках, добавочных днях к отпуску и т.п. Впоследствии в ДНД шли уже больше за этим (да плюс за хорошей комсомольской характеристикой), нежели ради борьбы со злом. Зачастую в ДНД посылали хрупких девушек, хорошо отработавших тактику спринта при появлении на горизонте хулиганских «кодл». Фактически к началу 90-х у страны уже не было никакого опыта «низового» сопротивления преступной стихии. Характерное сравнение: в 50-е пьяный хулиган старался не садиться в транспорт, потому что его приструняли без всякой милиции обычные граждане, а в 70-е и 80-е от того же хулигана, измывающегося над прохожим, другие прохожие отворачивались или вообще старались быстренько перейти на другую сторону улицы. А милиция, получив звонок о драке на улице, исправно появляется после того, как всё уже закончилось, и привлекает к ответственности либо того, кого избили и он не смог скрыться с места происшествия, либо случайного свидетеля, который как раз отворачивался и соответственно ничего не может сообщить о сути дела.

Конец 50-х – 60-е можно сравнить с инкубационным периодом в развитии болезни: временем, когда проникший в тело вирус уже начал совершать свою разрушительную работу, но человек пока что здоров внешне и даже полон сил. А сил, в том числе духовных, у страны был всё ещё огромный запас. Разработки новейших технологий, начатые ещё в 30-х годах, приносили свои плоды.

СССР стал первой в мире космической державой. В октябре 57-го миллионы советских детей (да и не только детей) подолгу вглядывались в ночное небо, пытаясь разглядеть там светящуюся точку. В Космосе видно изделие рук человеческих, и это главное! Ещё через четыре года, на вопрос о том «кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» советские малыши стали отвечать, как один, что хотят быть космонавтами…

Успешно и в небывалые сроки осуществлённый сталинским СССР ядерный проект породил целое поколение учёных, сделал профессию исследователя по-настоящему массовой в СССР. Вышедший в 1962-м году фильм Михаила Ромма «Девять дней одного года» замечательно показал советское романтическое восприятие науки. Книга Даниила Гранина «Иду на грозу», изданная под девизом «Тебе дорогу, романтик!», целый ряд театральных постановок и экранизация её были буквально манифестом поколения 60-х. И этот творческий настрой оставался в научной среде нормой на добрые четверть века. В результате многие научные сотрудники конца 80-х – начала 90-х, впервые начав напрямую общаться со своими западными коллегами, были ошарашены тем, что «у них» наука — это размеренный бизнес, погоня за публикациями и написание заявок на гранты. До самых последних дней СССР именно наука оставалась одной из последних ниш для романтики. Молодёжь того времени была воспитана поколением Победителей. Ощущение собственной силы и отсутствия непреодолимых преград, повторюсь, было нормой для тогдашнего молодого человека. Трагедией «шестидесятников» — настоящих, а не тех, кто брюзжал на кухнях в диссидентском духе вроде Вознесенского или Евтушенко — стало то, что у них — молодых и всесильных — украли цель…

Примечательно то, чему учили тогдашние советские фильмы, блестяще снятые и до сих пор любимые. Вот «культовая», как сказали бы сейчас, «Карнавальная Ночь». Рассказ о «креативных» молодых людях, которые, преодолевая сопротивление глупого бюрократа времён «культа личности», героически отстояли-таки своё право весело встретить Новый год и вообще «оттянуться по полной». Ещё один отличный фильм, прекрасная роль Ф. Раневской — «Осторожно, бабушка!» Креативная молодёжь (правда, без особой конфронтации со старшим поколением — и на том спасибо) ударно строит … что бы вы думали? Ну, конечно же — молодёжный клуб! Где можно хорошо «оттянуться» по вечерам… Не менее «культовая» картина, после которой все исполнители стали «звёздами» — «Три плюс два» — позднее открыто объявлялась «пропагандой буржуазных ценностей», ведь всё её действие крутится вокруг отдыха на морском побережье очаровательных молодых людей, «оттягивающихся» более, чем «по полной» с неотразимыми красавицами в исполнении двух Наташ — Фатеевой и Кустинской.

 «А в крылатой тройке ведь Чичиков едет!» — как сказал в те же годы мудрый герой Шукшина, поражённый сделанным открытием.

Много уже перьев переломано по поводу того, что Программа КПСС, принятая на XXII съезде (проходившем в 1961 г. впервые в недавно открытом Кремлевском Дворце Съездов в обстановке невиданного подъёма и энтузиазма) и провозглашённая тогда же как программа построения коммунизма при жизни «нынешнего поколения», была волюнтаристическим заскоком, не соответствующим объективным законам развития общества. Между тем все контрольные цифры, обозначенные в Программе, были вполне научно обоснованы и, более того, реализованы — пусть с опозданием на 10 лет. Волюнтаризму можно приписать только обозначение конкретных сроков построения коммунизма — в столь грандиозных программах сроки обозначать ни к чему. Не следовало проводить через всю Программу мотив соревнования с США — динамика развития СССР в 60-е годы вполне позволяла не глазеть за кордон, а ставить собственные задачи, к тому было более чем достаточно оснований. Стратегически такая постановка задач, на решение которых следовало нацеливать народ, была правильной, она отражала его глубинный, сущностный классовый интерес. Срыв получился не потому, что задача ставилась неверно, а потому, что, собравшись строить коммунизм, нельзя было разрушать такую его фундаментальную предпосылку, как сталинская модель общества. Решая задачу построения материально-технической базы коммунизма, нельзя было откладывать решение задачи воспитания человека коммунистического общества. В сани, запряженные крылатой тройкой, нельзя было сажать Чичикова. А произошло именно это. Романтика ленинско-сталинского СССР оказалась невостребованной.

Рассматриваемый период совпал с резкой скачкообразной урбанизацией. Если в конце 50-х всесоюзная перепись населения ещё показала перевес села (52% против 48% городских жителей), то к началу 70-х в городах уже обитало более 60%. Огромный поток людей хлынул в город! Как результат, стал значительно повышаться уровень образованности и связанных с ней культурных запросов, меняться ритм жизни. Как повлияли эти изменения в жизненном укладе на романтические мечты советских людей? Весьма отрицательно, как бы это ни казалось парадоксальным на первый взгляд.

Ведомства, возглавляемые важными чиновниками, постепенно начинали подгнивать от нараставшего изнутри лицемерия. Официальная идеология страны, «преодолевшей последствия культа личности», уже захлёбывалась в неискренних трескучих речах. Как следствие, государственный художественный язык стал деградировать, теряя способность создавать «политические» песни, которые захотела бы петь вся страна. Ни новую «Катюшу», ни чего-либо подобного «Трём танкистам» от хрущёвско-брежневского агитпропа ждать уже не приходилось. Над бравыми песнями типа «Надо, надо, надо нам, ребята, жизнь красивую прожить!», «Бам-Бам-Бам-Бам — эхом откликнутся рельсы!» или «Сегодня мы не на параде — мы к коммунизму на пути!» откровенно глумились, петь их в своей компании никому не приходило в голову. Но тяга-то к песням и стихам у молодёжи оставалась!

Вакуум быстро заполнялся магнитофонным «самиздатом». Ранние песни Окуджавы, Кима, Визбора, Городницкого и даже Высоцкого никак нельзя назвать антисоветскими. Сколько-нибудь массовых «диссидентских» настроений в тогдашнем обществе ещё не было. «Бардовские» песни были мелодичны и достаточно красивы. Подавляющее большинство их, звучавшее в молодёжных компаниях, появилось именно в 60-е годы. С высоты своего сегодняшнего опыта мы знаем, что всё «внесистемное» при ближайшем рассмотрении всегда оказывается частью Системы. Но какой именно? В авторских песнях отразилась одна из главных черт всякого «шестидесятничества»: самоощущение человека-цветка, любующегося своим богатым внутренним миром.

Почему было так? С одной стороны, впервые за долгую историю Россия получила надёжную передышку: ни война, ни голод уже не входили в число угроз, ощущаемых каждым. В этой новой ситуации можно было позволить себе быть «интровертом». С другой стороны, система, складывавшаяся после Сталина, не нуждалась в бойцах, а воспринимала их как угрозу для себя.

В целом можно сказать, что 60-е создали принципиально новый в СССР образ романтического героя: им стал младший научный сотрудник или аспирант, заядлый походник, поющий под гитару. Следует видеть в эпохе 60-х перепутье, точку бифуркации. Романтический идеал 60-х — универсал, человек, одинаково естественно чувствующий себя и в научной лаборатории, и посреди заболоченной тайги, и в кругу друзей. «Физик» и «лирик» в одном лице. Именно таким многие в то время видели строителя нового общества, строителя коммунизма (в 60-е это выражение ещё не было опоганено ни «одновременно прозревшими» шестидесятниками, ни воспитанными ими циниками-«восьмидерастами»).

У СССР был ещё шанс, которым страна так и не воспользовалась. В этом и заключается трагизм рассмотренной эпохи 60-х. Само слово «шестидесятник» было украдено и прилеплено жалким болтунам-диссидентам вместе с украденной великой целью, к которой именно в 60-е мы были ближе всего.

Интернет сегодняшний переполнен воспоминаниями о советской массовой культуре 60-х, где вспоминают многих кумиров эстрады тех времён и тоскуют об ушедшей романтике, звучавшей практически в каждой песне. То, что тогда воспринималось как само собой разумеющееся (Магомаев, Татлян, Трошин, Кристалинская, Пьеха и многие, многие другие эстрадные звёзды) сегодня кажется недосягаемой горной цепью, настолько превышающей уровень современного «шоу-бизнеса», что во многих комментариях звучит мотив: «Мы жили при коммунизме и сами этого не замечали». Между прочим, то же самое я неоднократно слышал от собственной дочери, правда, с другим оттенком: «Папа, ты жил при коммунизме, а сейчас другое время». В большой передаче, посвященной памяти ленинградской невероятно яркой «кометы» Лидии Клемент, её коллега и ровесница Эдита Пьеха вспоминает, что то время было уникальным с точки зрения всплеска массовой культуры, и объясняет это тем, что «мы все совершенно искренне верили, что строим коммунизм». С заявлением народной артистки СССР невозможно не согласиться. Но невозможно также и не добавить, что это относится не только к культуре, а ко ВСЕМУ ОБРАЗУ ЖИЗНИ.

В 70-80-е годы неискренность новых элит стала быстро заражать всю страну. Если для людей сталинской эпохи «хочу» и «надо», «могу и «должен» обычно совпадали, то в предсмертном СССР пропасть между ними росла на глазах. Соответственно и романтика той эпохи «приватизировалась» и «разгосударствливалась». Печальный парадокс заключался в том, что именно в то время советский быт становился всё более налаженным, советский молодой человек (особенно горожанин) с рождения чувствовал себя, «как за каменной стеной». И … заскучал от этого.

Скучающее большинство стало из своей среды быстро выделять антисоветское меньшинство, которое всё больше и больше завоёвывало «культурную гегемонию» в позднесоветском мире. Слова Сталина (над которыми, впрочем, к тому времени уже успел поиздеваться всякий, кому не лень и — главное! — без напряга в извилинах) про усиление классовой борьбы по мере достижения успехов в строительстве социализма на самом деле были мудрым пророчеством. Только понимать их следовало гораздо глубже, чем применительно к борьбе против переродившейся «ленинской гвардии».

Где можно проявить инициативу и испытать себя?! Пионерская организация и комсомол таких возможностей, как при Аркадии Гайдаре и Николае Островском уже не давали: пионерами в школе руководили тётеньки с вымученной постоянной улыбкой и нелепым пионерским галстуком на взрослой шее. Тётеньки выполняли план мероприятий, школа получала почётные грамоты. Инициатива в этих делах не приветствовалась — более того, выглядела подозрительно. В назначенное время все пионеры сдавали листочки со стандартным заявлением о том, что «хотят быть в передовых рядах», и становились комсомольцами. Дальнейшими мероприятиями заведовали комсорги школы и института. Официальное было синонимом скучного, поэтому искать романтику следовало «мимо» всего, что предлагалось начальством. Типичный диалог в вузовском комитете комсомола: «Какая у тебя общественная работа?» — «Преподаю в физматшколе» — «Нравится?» — «Да» — «Ну, тогда это не общественная работа!».

Характерна массовая мода молодых людей того времени на длинные волосы. С ней безуспешно боролись и в школе, и в институте. Длинной спутанной шевелюрой, в соответствии с веяниями времени, наградили своего Волка авторы знаменитого позднесоветского мультика «Ну, погоди!», своеобразной юмористической энциклопедии быта той эпохи. Длинные причёски парней были манифестом своего рода: «Я — свободный человек, не имею отношения ни к одной структуре, где стригут налысо — ни к армии, ни к тюрьме. Никому и ничем не обязан. Не служу, «не состою», не призывной, не приписной, а «свой собственный»».

Возрождение мелкобуржуазной психологии! Тысячу раз был прав Ленин в своей знаменитой работе «Очередные задачи Советской власти», когда писал, что мелкобуржуазная стихия гораздо опаснее крупного капитала, поскольку буржуйского магната можно прогнать, а его собственность национализировать, тогда как мелкобуржуазная стихия в лице миллионов обывателей, которых прогнать нельзя, ежедневно и ежечасно рождает капитализм. Именно это — строительство капитализма внутри социализма — и явилось характерной чертой брежневской эпохи 70-х. Да, немытые «волосатики» 70-х — это еще не воинствующие антисоветчики, но именно та среда, из которой вылуплялись «восьмидерасты». А выросшие в «заорганизованном» обществе ребята, с отвращением глядя на этих «фанатов свободы», по неистребимой советской привычке продолжали искать романтику.

Многие находили её в туристических походах. Главное отличие спортивного туризма 70-80-х от более ранних советских эпох – его максимальное «отделение от государства». Увлечённые люди собирались в институтский или городской клуб, организовывали школы туристической подготовки, маршрутно-квалификационные комиссии разного уровня, но это всегда было «движением снизу».

Впрочем, турпоходы были тогда для многих молодых людей не только романтическим поприщем, но и «репетицией жизни». Небывалым успехом пользовались горы. В горы ходили не просто за романтикой. Там очень многие учились не только рисковать, но и многоплановому расчёту, сводящему риск к минимуму. Это сильно помогало в делах уже «внизу». Советский альпинизм тех времён стал настолько массовым и мощным, что отбор в команду, предназначенную для штурма Эвереста в 1982 году, был построже, чем в космонавты. Эта же команда в несколько измененном составе во время штурма второго по высоте восьмитысячника Гималаев — Канченджанги — установила абсолютный рекорд подъёмов на восьмитысячники за одну экспедицию: восемьдесят девять!

В самом деле, поход стал тогда для многих единственным местом, где можно было не только рисковать, но и самому принимать решения, нести ответственность за себя и за других.

Теперь, спустя более четверти века после развала великой державы, на обломках СССР можно только удивляться, до чего тогдашние идеологи да социологи были равнодушны к столь массовому явлению, как самодеятельный туризм и массовый альпинизм! Официальное обществоведение вяло пережёвывало околомарксистскую жвачку, с телеэкранов звучали здравицы в честь «славной советской молодёжи». Но никого из власть предержащих не интересовало ни то, почему молодые (и не очень) люди стремятся реализовать себя вне официально предложенных структур, ни то, как направить их огромную энергию на что-нибудь более значимое для страны. Постепенно общественное сознание приучалось к тому, что власти говорят одно, думают другое, а делают третье. Где уж тут место романтике, ведь она подобной двойной, а то и тройной морали не приемлет!

Мальчишки всё ещё грезили космосом и Светлым Будущим, прекрасными и далёким Завтра, но это уже была скорее созерцательная романтика, не имеющая яростной творческой энергии деятельной романтики 20-30-х годов. Они будили энергию и желание творчества, стремление к прекрасному и романтичному, но в действительности позднего СССР такая романтика, как правило, не находила выхода, превращаясь в неудовлетворенность, скуку и ощущение, что «всё не так». Ощущение прекрасного «сбывающегося завтра», событий, которые произойдут «летом будущего года» сменялось ощущением обманутых ожиданий и горьким разочарованием.

Уместно сравнить мальчишеские ценности 50-х и 70-х. Послевоенное детство, детство в многолюдных дворах «хрущёвок», — воспоминания об этом времени пропитаны для большинства представителей старшего поколения флёром романтики. Это и не удивительно. Дети тогда много читали, и это были книги о героях, мушкетерах и мореплавателях, благородных разбойниках и революционерах. По телевизору и в кинотеатрах не показывали фильмов, изобилующих сценами жестокости, да и в обществе культивировался не дух борьбы за существование, а коллективизм, братство и взаимовыручка. У подростков, росших во дворах деревянных бараков, «хрущёвок» и блочных многоэтажек, сложился своеобразный «кодекс чести». Он проявлялся прежде всего в правилах драки. Для каждого возраста существовал свой ритуал. Были, впрочем, и общие правила, нарушать которые считалось позором. Так, дрались преимущественно один на один. Избиение одного целой шайкой применялось в самых редких, просто исключительных случаях, когда объект наказания вытворил что-то совершенно непотребное и стал предметом всеобщей ненависти. Считалось позорным звать на помощь старших или доносить им после полученной трёпки — это было признаком трусости, и этого не прощали. «Чужой силой хвастаешься!» — в дворовой компании, пожалуй, это было величайшим оскорблением. Кроме того, у всякой драки должна была быть причина. Если кто-то получал по морде, то у всех главным вопросом было: «За что?». Любителей подраться «просто так» никто не любил. Если во время драки младших кто-то заплакал, то это было сигналом к прекращению силовых действий. Кто постарше, дрались уже не до первых слёз, а до первой крови. Разбитый нос или раскровяненная губа означали: «ему хватит». Ещё более взрослые драки кончались сбитием с ног, это считалось победой и торжеством принципа «лежачего не бьют». Жёстко придерживались правила: бить можно, калечить нельзя. Разнимающего бить тоже нельзя, поэтому часто драки прекращались усилиями окружающих.

Работали неписаные правила отношений с девушками. Считалось немыслимым в присутствии девушек употреблять ненормативную лексику, даже самые отъявленные хулиганы при девушках придерживали язык. Нарушение этого вызывало всеобщее презрение. Ударить девушку означало окончательно и бесповоротно подорвать свою мужскую репутацию. При всём том курящие и, упаси бог, пьющие девушки не пользовались уважением. Ещё хуже, если за барышней тянулся слух «девушки лёгкого поведения», встречаться с такой было позором. Однако, если парень распускал о девушке подобные слухи, а они не подтверждались, то злобный сплетник был жестоко бит. В каждом дворе были свои авторитеты, старших уважали и слушались, в ответ старшие защищали младших от «чужих», но иногда могли «поучить своих» тумаком или пинком, что, впрочем, было чаще всего справедливым разрешением конфликтов между младшими и не вызывало больших обид. Предавать друзей было нельзя ни при каких обстоятельствах, по первому зову друг приходил на помощь. Предателей никогда не продолжали считать друзьями, и завести новых друзей для них было почти невозможно.

Пусть многие из этих правил частенько нарушались, но в том-то и суть правил, что нарушения никоим образом не преобладали.

Увы, к концу 60-х и в 70-е этот мальчишеский «кодекс чести» стал размываться, а в 80-х почти совсем растворился. Уличные войны стали совсем другими: стало в порядке вещей бить скопом одного, калечить упавшего ногами, вообще не обращать внимания на кровь и т.п. Стали нормой «безмотивные» избиения. Никто уже не изумлялся при виде оболтуса, ударившего девушку. Постепенное внедрение принципов «бери от жизни всё, что можно», «не обдуришь ты — обдурят тебя», «хочешь жить — умей вертеться» и прочих в таком же духе сопровождало процесс строительства капитализма внутри социализма. Товариществу и братству образца 50-х уже не находилось в этой среде места. Мальчишки 80-х превратились в бизнесменов и бандитов двухтысячных. Даже ненормативная лексика в присутствии девушек стала общепринятой, более того, сами девушки с удовольствием выражаются «трехэтажными» словами.

Здесь уместно вспомнить определение интеллигенции, которое никак не похоже на представления об этом понятии тех, что считал себя принадлежащим к таковым в 70-е и 80-е. Во-первых, относить к «творческой» интеллигенции только артистов, музыкантов, художников, писателей и прочих представителей гуманитарных областей деятельности — не совсем верно, если не сказать совсем неверно. Творческий элемент ЛЮБОЙ деятельности — это то, что по большому счёту отличает человека от животного, как гениально отметил в своей знаменитой работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельс. Исследователь, ведущий научные изыскания, проявляет не меньше, а зачастую гораздо больше творчества, чем художник или писатель. В этом плане наука и искусство — близнецы-братья, как это многократно отмечали лучшие умы человечества. Поэтому называть представителей искусства «творческой интеллигенцией» можно больше в ироническом смысле, поскольку «нетворческой» интеллигенции не бывает. Творчество — это основа создания всех культурных ценностей, как материальных, так и духовных.

Отсюда следует, что интеллигенцией можно назвать только тех, кто, получив за счет образования и своих способностей доступ к культурным ценностям, ощущает потребность в их умножении, т.е. включении в процесс созидания всех своих творческих способностей. В противном случае мы имеем дело с потребителями культурных ценностей, т.е. теми, кого презрительно называют «образованщиной». Рождавшаяся в ходе культурной революции 20-х–30-х новая, советская интеллигенция, в наиболее концентрированном виде воплощавшая революционную романтику, не представляла себе другой роли, кроме созидательной. Советская «образованщина» 70-х уже стремилась «удобно устроиться» за счет подложенных под зад дипломов и всё более отчётливо скатывалась на потребительство. Отсюда и истошные вопли по поводу «тоталитарного режима», не одобряющего роста потребительства. Этот рецидив мелкобуржуазной стихии (читайте Ленина!) был уже куда опаснее немытых волосатиков, поскольку был представлен в среде людей, достигших достаточно высоких общественных ступеней и обладающих достаточно большим влиянием на общественное сознание.

Кстати, проводя границу между интеллигенцией и образованщиной, можно дать ещё одно, более общее, чем по Ушакову, определение романтики, связанное с тем, что созидательная функция, характеризующая интеллигенцию, предполагает бесконечность системы ценностей творческой личности. Более того, это не просто бесконечность, но континуум, поскольку любая совокупность творческих потребностей всегда может быть дополнена хотя бы одной. С математической точки зрения именно так доказывается существование несчётных множеств. А образованщина, т.е. та публика, которая уничтожает творчество и сводит его к совокупности обывательских ценностей, легко оцениваемых в денежном эквиваленте, выполняет математически бессмысленную операцию: отображение континуума на конечное множество. Итак, романтику можно определить как осознание несчётности системы ценностей личности, проектируемой и на всё общество.

Ещё одним проявлением «внесистемного романтизма» был уход некоторых, преимущественно молодых, интеллигентов на демонстративно «неинтеллигентные» работы. Те, кто принадлежал к людям свободных профессий, которым нужен лишь лист бумаги и тишина, часто устраивались на работу лифтёрами, вахтёрами и т.д. Туда, где платят за проведённые на работе часы, нет физической нагрузки и работать можно в одиночку. Это был по-своему престижный образ жизни: байронический образ свободного художника манил куда больше, чем надёжная стезя «правильной» жизни. Многим в этой среде хотелось верить, что именно в богом забытых каптёрках, диспетчерских и лифтёрских «творится русская культура». Когда в последовавшую эпоху было объявлено, что прятаться от «тоталитарного монстра» больше не нужно ввиду гибели последнего, и что каждый творческий человек отныне волен предъявить свои творения — тут-то и выяснилось, что предъявлять «ушедшим в катакомбы» нечего, кроме батарей пустых бутылок. Келейные «интеллигенты» на поверку оказались типичными «образованцами». Для страны, столь романтической, как Советский Союз, нарастающее «расстройство романтического поведения» было и симптомом, и причиной надвигавшейся гибели.

В высшей степени показательно, что после уничтожения СССР романтика (как массовый и общественно одобряемый мотив поступков) начисто ушла из общественной жизни. Ничего неожиданного в этом нет: ведь романтическое поведение всегда предполагает награду отнюдь не в денежном выражении — иначе какая же это романтика!

Ну а в россиянском (да и в любом другом!) капитализме нет почтения ни к чему такому, что не конвертируется в «бабки». Впрочем, есть и другой выход: «романтически» себя вести в свободное от «зарабатывания тугриков» время. Этому тоже предшествовало явление, получившее хождение в 70-е и не получившее отторжения у «образованщины»: каждый, относящий себя к интеллектуалам, с гордостью рассказывал о своём «хобби», т.е. занятии, которое он предпочитает в свободное от работы время «по велению души». Само это словечко неявно (а зачастую и явно!) предполагало, что основное занятие, т.е. работа, не делается «от души и для души», т.е. представляет собой нечто скучное и противное, выполняемое по необходимости получать за это «бабки».

Снова рецидив мелкобуржуазной психологии! Но на этот раз ещё более опасный — труд на благо общества объявляется чем-то вроде повинности, и если у тебя нет «хобби» (слово-то какое омерзительное!), то ты есть убожество, и представителям «интеллектуальной элиты» есть за что тебя презирать. Строительство капитализма внутри социализма продолжалось!

И вот мы в сегодняшнем дне. «Романтик», выросших из вчерашних «хобби», нынче на рынке много — на всякий вкус и кошелёк! Гнусность капитализма заключается именно в том, что он всегда готов «удовлетворить платежеспособный спрос на романтику». Кто победнее, может по старинке отправиться поплавать на байдарке или полазить по горам. Только теперь это уже никакая не романтика — теперь это называется «чисто отдохнуть». Более состоятельные потребители «романтических услуг» могут заказать охотничий тур в Африку, уплатить кругленькую сумму и «потребить слона». А кто ещё богаче, может прикупить в тропиках необитаемый остров, возить туда самолётами охапки шлюх с бывшей родины, ловить барракуд в «своих» коралловых рифах, подраться с местными моряками и попасть на экзотические бамбуковые нары. Ну, это уж «всем романтикам романтик», вполне в духе времени.

В 1991 г. на советско-американском симпозиуме, когда наши «демократы» начали громко верещать о «японском экономическом чуде», прекрасную «оплеуху» им отвесил японский миллиардер Хироси Теравама: «Вы не говорите об основном, о вашей первенствующей роли в мире. В 1939 году вы, русские, были умными, а мы, японцы, дураками. В 1949 году вы стали ещё умнее, а мы были пока дураками. А в 1955 году мы поумнели, а вы превратились в пятилетних детей. Вся наша экономическая система практически полностью скопирована с вашей, с той лишь разницей, что у нас капитализм, частные производители, и мы более 15% роста никогда не достигали, а вы же при общественной собственности на средства производства достигали 30% и более. Во всех наших фирмах висят ваши лозунги сталинской поры».

Надо сказать, весьма примечательная оценка романтического периода в нашей отечественной истории.

Антитезой романтики, очевидно, является пошлость. Пошлость «потреблятства» и отсутствия высоких целей. Что же, среди тех, кто ненавидит капитализм, у каждого есть какая-то личная причина, находящаяся на переднем плане. Можно видеть в капитализме величайшую несправедливость, можно рассматривать его как экономический маразм, можно ужасаться его варварскому отношению к природе… Каждая из подобных причин будет самодостаточна. Целый ряд молодежных движений провозглашает: «Капитализм — дерьмо!». Но каждый, кто готов это выкрикивать, рассматривает капитализм «со своей жёрдочки». Что предложить вместо, он не знает, и — самое страшное, отражающее трагедию нынешнего «поколения пепси» — знать не хочет!

А ведь можно обобщённо рассматривать капитализм как величайшую в мире пошлость.

Достаточное основание, чтобы романтически настроенные люди были социалистами. Точнее, коммунистами. Как Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, Фидель Кастро и Че Гевара. Список может быть продолжен. Тысячами, если не миллионами имён. И это невозможно вычеркнуть из истории. Нашей, Советской истории. Как бы этого ни хотелось всемирной пошлятине.