К 75-летию Великой Победы. Дневник партизана Рудася
К 75-летию Великой Победы мы публикуем выдержки из дневника партизана Константина Александровича Рудася. По счастливой случайности дневник сохранился до настоящего времени. Этот уникальный документ сегодня является молчаливым свидетелем жизни и быта, страданий и борьбы такого же уникального по судьбе Человека.
Родился Константин Рудась в 1915 году в селе Октябрьское Егорлыкского района в сотне километров от Ростова-на-Дону. Его отец погиб на Гражданской войне, он с братьями Фёдором и Александром считался сыном красного партизана, был сиротой. В семь лет впервые почувствовал холодное дыхание голодной смерти, но тогда она обошла его стороной.
Сколько раз его в упор не замечала смерть? Пять… десять раз? Может, сто… На этот вопрос и сам Константин Александрович при жизни не смог ответить. Скептики возразят: «Нет, такого не бывает». Но если уж Константин остался в живых один из многих тысяч, то в этом никакой натяжки. Он на самом деле многое перенёс и выстоял. Так, его описание жизни в шталаге-342 (Молодечно), где были уничтожили более чем 33 тысячи военнопленных и мирных жителей, является уникальным материалом из первых уст.
Отступление
В армию меня призвали в конце ноября 1939 года. Дома в станице Запольской Георгиевского района Северного Кавказа остались трехмесячная дочь и жена. Служил сначала в Гродно. По окончании полковой школы получил звание сержанта, назначили командиром приборного отделения зенитной артиллерии – ПУАЗО-2. В 1940 году, после освобождения Литвы, меня откомандировали в другую военную часть. Служил в штабе заведующим делопроизводством.
2903 артиллерийский дивизион был укомплектован малокалиберной пятизарядной зенитной пушкой, но машины для перевозки пушек еще не поступали.
22 июня 1941 года армады фашистских стервятников появились над городом. Уже пылали самолёты на аэродроме, склады горючего, железнодорожные станции, а у нас нет ни снарядов к пушкам, ни приказа на обстрел самолётов противника! Склады опломбированы, и никто не решался без приказа свыше их открывать.
Через два дня всё пришло в движение: за Нёманом слышны фашистские танки. Все отступают, а у нас нет машин. Ждём, бегаем, просим. Никому нет до нас дела! Городской транспорт диверсантами приведен в негодность. И мы пошли на крайность: останавливали любую машину, в которой можно еще было разместить расчет, цепляли пушку, и они уезжали… в никуда, поскольку ни горючее, ни боеприпасы не пополнялись. При исходе горючего машины, тракторы, танки, пушки приводили в негодность, а люди пешком продолжали движение на восток – усталые и голодные, нередко раненые и плохо вооружённые. При нас хранились штабные документы дивизиона. Нашли лошадь, телегу – и поехали, по очереди меняя ездовых. А за нами – сотни беженцев: русские, евреи, женщины, дети, старики…
До конца июня отступали к старой русско-польской границе, пройдя более 350 километров без сна, еды, не зная душевного успокоения. Наконец, дождливой ночью добрались до границы, перешли железную дорогу и, пройдя несколько сотен метров, очутились в небольшом сельце. Радости не было конца. Дома! Распределились по избам, выставив постовых, безмятежно уснули.
Но мы поступили бездумно, опрометчиво и не по-военному глупо, допустив роковую оплошность: о своем ночлеге не сообщили на заставу. За нас это сделал один колхозник, проявив «бдительность»: он доложил, что границу перешла польская банда. На рассвете мы были разбужены выстрелами и криками, окружены неизвестно кем. Завязалась перестрелка. Убили нашего часового. А после, когда мы увидели своих пограничников, сопротивление прекратили, они вскочили в нашу квартиру, убили командира, а дневального и меня избили прикладами и вытолкали во двор… Так погиб мой командир, капитан Василичев. Пока разобрались, кто есть кто – было уже поздно: потери не вернуть.
Я сдал на заставе документы дивизиона, ругался, плакал от злости и беспокойства. Но начальник заставы, извинившись за произошедшее, сказал, что война есть война, и обещал помочь мне и моим товарищам определиться в часть.
Мы самостоятельно добрались до Полоцка… Недели две здесь шли упорные бои. Радовало и бодрило то, что и снарядов хватало, и питания. Поднялось настроение, уверенность в победе. Очень часто приходилось менять позиции: самолёты охотились непрерывно и часто бомбили наши, но, к счастью, ложные позиции.
Вскоре пришлось оставить и Полоцк. Пройдя на северо-восток километров 50, мы были окружены. Кидались из стороны в сторону, искали выход, но кольцо окружения всё сужалось. Мы залегли возле машины. Неожиданно взвыла и взорвалась между нами мина. Один убит наповал, двое других ранены, а я взрывной волной отброшен в сторону. Из уха струйкой сочилась кровь, в глазах стояло зарево, голова разламывалась на части… и ни ранки, ни царапинки. Долго потом при разговоре я заикался, плохо слышал и почти ничего не видел. Подхватили меня бойцы-товарищи, откатили в кусты, опрыснули водой, привели в чувство – и я забылся. И снова обстрел, рвались бомбы, которые я ощущал по вздрагиванию земли. А потом бойцы увидели немцев. Впереди них шли израненные и измученные наши красноармейцы. Это произошло 17 июля 1941 года в полусотне километров от Полоцка. Так мы попали в плен.
Нас вернули в Полоцк. Мы шли 2–3 суток, и нам ни разу не дали ни капли воды, ни крошки хлеба. Поделились сахаром, у кого он сохранился в карманах, так как ранцы, шинельные скаты немцы с нас сняли и, обшарив всё, отбросили в сторону от дороги. Безжалостно палило солнце, внутри всё горело от жажды. При каждом шаге в глазах горело и искрилось, было больно смотреть, но отставать нельзя: пристрелят! Это фашисты делают с каждым, кто ранен или ослабел. Но меня не покидали друзья, они вели под руки, оказывали возможную помощь.
На окраине Полоцка загнали нас в двухэтажное здание – бывшие казармы. Вокруг здания, в метрах двух – колючая проволока в два ряда, в два метра высотой. Двор совсем маленький, а зашел между проволокой и зданием – смерть. Немного нас осталось от части, но в Полоцке собралось несколько сот человек, и людей всё прибывало.
После стольких дней голода фашисты решили нас покормить. Во дворе задымили кухни, из пленных отобрали поваров. И начался коварный пир: сварили не крупу, а гречку с шелухой. Голодные люди с жадностью набросились на еду, не заметив коварства, и через час-два все корчились с сильными болями в животе. Я сразу разгадал исход этой затеи, предупредил товарищей, чтобы выплевывали шелуху!
Дизентерия распространилась с неимоверной быстротой и силой. Во всех помещениях и этажах, даже на верхах, стояла такая вонь, что кроме мух ни одно животное не могло здесь прижиться. Гитлеровцы не обеспечили нас туалетом, чтобы был предлог вышедших по нужде расстрелять. Они заставить нас сидеть в страшной тесноте и зловонии. Смерть витала над людьми…
Я решил, пока ещё есть силы, выбраться из этого вонючего места, надеясь, что в другом лагере будут другие порядки и лучшее отношение к пленным… И в первой же партии шагал по этапу Полоцк–Молодечно. Это были кровавые 200 километров. Изнемогая от жары и слабости, люди падали десятками, и таким же счётом они оставались недвижимыми на дорогах, истекая кровью… А колонна медленно, как змея, вилась и вилась, оставляя часть своего тела по всему пути. Много отстающих было застрелено, сотни трупов были похоронены населением близлежащих сел.
Мы шли навстречу неизвестности…
Шталаг-342
Надежды на лучшую жизнь остались мечтой, как только добрались до Молодечно. Слишком долго мы шли, слишком многих друзей лишились, а то, что увидели здесь, можно определить одним словом: КОНЕЦ!
Радоваться было нечему. В сутки выдавали по пол-литра приварки – грязной бурды без соли и круп (иногда увидишь лишь очистки от картошки) да булку хлеба-суррогата на 14–20 человек. В хлебе было больше опилок, чем муки, он колючий и горький.
В очередях за этой едой проходила вся лагерная жизнь. Целыми днями под палящим солнцем, дождем, ветром, а после и морозом, и вьюгами приходилось терпеливо выстаивать по 12 часов в сутки, соблюдая установленный порядок. Кто выходил из строя, независимо от причины, подвергался избиениям и переводу в самый конец очереди. Им обычно уже не оставалось еды. Кто не мог уже стоять в очереди, пищи не получал. Они были обречены – никто не имел права получать еду на них. Хочешь помочь – отдай свое. Особенно лютовали финны, обслуживавшие лагерь.
Вскоре, по приходу в Молодечно, со мной произошёл трагический случай, чуть не стоивший мне жизни. Я стоял в очереди в первой шеренге (стояли, обыкновенно, по 4–5 человек). За порядком в очередях следили финны. Один из них – кровожадный офицер-садист – ходил между колоннами. Однажды под вечер остановился напротив меня и стал всматриваться долгим змеиным взглядом, испытывая мою выдержку. Я выдержал взгляд. Он прошел туда, обратно, ещё задержался возле нас…
Может, на этом бы и кончилось, но мои товарищи заметили эту жестокую игру и, желая помочь мне, протолкали меня подальше от края в середину очереди. Этого было достаточно, чтобы подтвердить вызванные у офицера подозрения. Растолкав людей, с пистолетом в руке он налетел на меня. Упер оружие в грудь и зашипел:
«Комишар… Комишар…». У меня поползли мурашки по спине. Как, чем я мог оправдаться? А он вытащил из очереди, сбил с ног и все шипел: «Комишар!». Откуда ни возьмись, подошел старший полицейский. Я, не обращая внимания на финна, обратился к нему на украинском языке: «Земляк, спаси, напрасно он ко мне пристал, я не виновен! Что я сделал плохого? Выручи, не комиссар я, а сержант!» Полицай глядит то на меня, то на финна, а я всё продолжаю повторять, что не комиссар.
Полицай, видимо, чтобы покончить с этим делом, засмеялся и наотмашь ударил меня прикладом по лицу. Я сел, залившись кровью. Тогда он подошел ко мне, взял за подворотничок гимнастерки, рванул и бросил его на землю. «Дурак, щэ чэпурышся!» – выговорил на ходу. А дело в чём было: перед войной в частях пошла мода на пластмассовые подворотнички. Их не надо стирать – протер влажной тряпочкой, он снова чист и бел. Не думал тогда, что он принесет мне такую неприятность, поэтому не оторвал его и не выбросил. Он и явился причиной того, что случилось! Да, век живи – век учись!
И всё-таки я – счастливый. Мне это все знакомые после сказали, потому что никто не помнил случая, чтобы полицай выручил от неминуемой смерти пленного. Еще долгое время багрово-синий рубец через всё лицо украшал мою физиономию, напоминая о любезности полицая-«земляка». А почему финн пристал? Может, решил позабавиться? Это у них часто бывало от скуки. А, может, и потому, что, несмотря на худобу, я выделялся среди других чистой кучерявой бородкой, независимостью, аккуратностью и подтянутостью даже в таких неимоверных условиях бытия? Это, возможно, финн и принял за мой вызов.
Потом я больше познакомился с лагерем и его обитателями, их жизнью и порядками, обойдя все четыре его стороны. Лагерь фашисты разместили в военном городке бывшего Войска польского, обнеся его колючей проволокой в два ряда. Раньше здесь размещалась кавалерийская часть. К городской улице выходило двухэтажное здание казармы с паровым отоплением, кухней и столовой. А весь двор был занят хозяйственными постройками: конюшней, складами, сараями для корма и прочим. В конце двора – ручеёк.
С двух сторон лагеря возвышались вышки с пулемётами и прожекторами. В ночное время вокруг лагеря располагались патрули и дозоры. Казалось, фашисты установили надежную охрану, но пленные, рискуя жизнью, несколько раз пытались штурмовать проволочные заграждения. Они набрасывали на проволоку шинели, подставляли приготовленные лестницы и другие приспособления, но мало кому удавалось бежать. За оградой они натыкались на дозоры, прожектора и погибали!
Делались и подкопы, и проволоку обрывали, но уйти мало кому удавалось. Многие гибли от пулемётных очередей постовых, находясь уже вдали от заграждений.
Весь лагерь делился на две части. Одна часть пленных занимала здание казармы. Отсюда их бригадами выводили на работы: на станцию, лесозаготовки, обслуживание офицеров и солдат. Здесь жили повара. Их лучше кормили, одевали и обували, они имели связи с населением, которое оказывало помощь в виде подаяния (часто через церковь), там было тепло и относительно уютно.
Остальные, где находился и я, жили в надворных постройках, где не было ни окон, ни дверей – сквозняки гуляли повсюду. Эта часть заключенных была обречена на вымирание – медленное, но неумолимое. Со страхом и болью мы ждали зимы, как чего-то страшного и необратимого. Вскоре выявились основные враги военнопленных – голод, паразиты и холод…
Между тем, лагерь жил своей жизнью. Здесь был базар: можно было любую вещь продать или купить (за марки или рубли), обменять: обувь, одежду, часы, ремень, пустую консервную банку (для получения еды), золотые коронки от зубов, пайки хлеба, бурду, папиросы (просто раз затянуться), даже человеческое мясо под видом яловичины. Правда, за людоедство расстреливали безжалостно – окружали людей и стреляли в каждого пятого или десятого. Истинных виновников, как правило, не находили…
К исходу осени жизнь стала совсем невыносимой. Часто создавались перебои с хлебом (на котором только и держались), а приварки не увеличивали и не улучшали. Люди слабели, у них появлялись отёки. Голода, кстати, в таком состоянии уже не чувствуешь: пустота и слабость наполняют весь организм. От цинги десны распухли, кровоточили, а зубы хоть вынимай по одному – настолько они шатались… Хлеб приходилось поэтому мочить и слизывать языком.
В дополнение ко всем бедам, я снова обрёк себя на страдания: чтобы избавиться от паразитов, которые заполняли все рубцы и швы одежды и мучили беспрерывно, я нашёл в одном помещении бутылочку, содержащую жидкость с запахом бензина, и смочил ею нижнюю рубаху. Не подумал я тогда, что в бензине может быть растворен какой-нибудь препарат (для лечения животных от коросты, например). Радовался, глядя на эксперимент: паразиты вытряхивались мертвыми. Не дав хорошо рубахе проветриться, поспешил надеть её. Потом лишь горько пожалел об этом: всё тело на животе, плечах покрылось сплошными струпьями. Ни лечь, ни встать: трескаются струпья и кровоточат. Вот уж погибель себе заготовил! Еле дёгтем вылечился, которым, видимо, польские солдаты лошадиную сбрую смазывали. Вот уж действительно счастливый! Выжил! Но тогда я ещё не знал, что впереди – худшее.
Пришли первые морозы. Кроме куска брезента у меня ничего не было. Воспользоваться шинелью какого-нибудь усопшего я не решался. Не потому, что брезговал (такие понятия здесь отсутствовали вообще!) или боялся. Но они были настолько грязны и завшивлены, что не могли принести облегчения. Я кутался в свой неизменный брезент. Надумал вздремнуть – взялся за середину куска, прижал к себе и покатился по нему. И выходило, что я раза три окутывался им. Надышишь да так и забудешься на время…
В конце ноября, а зима в 1941 году была ранняя и суровая, проснулся от покалывания в ногах, а встать не могу – ноги отняло. Я и так и сяк – не выходит ничего, хоть плачь! Позвал на помощь товарищей, лежавших бок о бок. Размотали меня (как ребёнка распеленали), разули… и увидел я, что мои пальцы примерзли к портянкам. Вот уж незадача! Так сапоги и не обул: больно было, тесно распухшим пальцам оказалось в них. Пришлось сбыть за пайку хлеба, пока никто не украл или еще проще – взял и ушел – ищи ветра в поле.
Подвязал портянки тесемками – холодно, безвыходно. И всем нутром почувствовал, что эта беда уж, видно, последняя: что без ног можно сделать? Но друзья не оставили меня на произвол судьбы. Принесли они два рукава от шинели (их снимали с мертвых и сбрасывали среди двора в кучу), завязали одни концы намертво, другими одели мне поверх портянок и подвязали у самой ступни (икры к тому времени практически отсутствовали), взяли меня под руки и повели в очередь… Так к зиме я приобрел «валенки».
Конец 1941 года был самым тяжёлым периодом из всех мною прожитых в лагере. Фашисты душили голодом, а холод им помогал во всю мощь своей лютости. С наступлением холодов команда могильщиков не успевала за день убирать трупы: за сутки от слабости и мороза умирали до полутысячи человек! Как берёзовые чурки, тела складывались в штабели, а потом их вывозили в братские могилы. На дворе стало совсем пусто, лишь кое-где кучка теней напоминала, что здесь ещё теплится жизнь…
И опять (в который раз!) передо мной встал вопрос: жить или умереть? Как выжить? Умереть здесь проще всего – сто возможностей! А вот выжить труднее, если не сказать невозможно. Хотя разве можно это назвать жизнью?
Счастливый
И вот кажется, что выжить нет ни одного шанса. И всё-таки такой шанс существует, вымучен тобой, с туманной надеждой теплится где-то в сознании. Давно я это, признаться, задумал и держал в секрете, как самую большую и заветную тайну-мечту. Давно поглядывал на казарму, как на вершину горы, которую надо взять приступом. Но рассчитывать на это особо не приходилось. Вход в казарму охраняется надёжно: полицаи через каждые четыре часа сменяют здесь постовых. Попадёшься – не уйдёшь, загрызут собаки. Но надо, надо рискнуть, не зря же я – Счастливый…
И решать надо немедленно, сию же ночь, пока последние силы не покинули, пока еще мыслить не разучился. Правда, ноги подводят, да и сам уже скелету сродни, только кожа еще покрывает его, да стучит еще сердце в груди. Решено бесповоротно: проникнуть в казарму, к теплу или быть истязаемым, принять муки и погибнуть, как многие до меня пытавшиеся рискнуть.
Во всю длину здания стояли наши русские походные кухни, их теперь не топили. Нет уже тех, кого они кормили! Мало людей осталось на дворе – около 30 тысяч погибло. Перед входом в казарму – вышка. Там немец дежурит у пулемета, перед входом всегда горит лампа, выйди из темноты – и ты со всех сторон виден. В казарме никогда свет не включают. Вокруг казармы ходит полицейский патруль. Во внутреннем коридоре тоже пост, горит электролампа. Смена через четыре часа. Чтобы добраться до подъезда, надо под кухнями пролезть до самого входа и затем уже пробежать в коридор, где полицай на посту. Его-то снаружи не видно! Чем занят? Может, по казарме бродит? А если встретит?
Первую ночь пролежал, дрожа от холода и тревоги под последней кухней. Слишком часто ходят полицаи, чем-то возбуждены. Пришлось до рассвета убраться. Теперь я стал спать уже днём, ища солнечное затишное место, а ночью, когда мороз усиливался, бодрствовал, чтобы не околеть.
Следующая ночь оказалась темной, туман украшал деревья инеем. Пробираюсь уже не ползком (слишком мучительно), а согнувшись, поближе к кухням. В случае тревоги нырну под кухню. Добрался до последней, залёг. Произошла смена. Кажется, кровь застыла, терплю. Прошло пару часов. Всё, вроде бы, хорошо. Сижу… Тихо… Никого… Кажется, светает. Время! Встаю, вспоминаю бабушку: «Когда трудно будет – перекрестись!» Ладно, бабушка, при беде все средства хороши, хотя я с Богом-то и не в ладах… слишком уж он не по-божески со мной поступает…
Встаю и с решительностью вора, не глядя на вышку с немцем, шагаю на свет. Ничего… Всё тихо… Проникаю в первый коридор и скрываюсь за стенкой. Дрожу от холода и возбуждения, зубы сами по себе стучат… Выглядываю в нерешительности: у двери в палату сидит на табурете полицай, свесив голову ниже колен. Куда дверь открывается? Ага, ясно… Тенью подхожу к двери, бросаю на полицая свой брезент, рву к себе ручку двери…
В лицо ударило тепло и запах давно не мытых человеческих тел. Делаю шаг в палату, а потом шаг вправо (от света) и падаю на груду тел, плотно лежащих по всему полу. И только тогда я услышал рёв (это был действительно рёв, а не крик!) полицая… И неважно, что он горланит на всё здание в дикой злобе, без разбору бьёт резиной лежащих у двери людей! Неважно, что и мне самому попало пару раз по когда-то мягкому месту! Надо сделать выдержку, не бросаться в панику, плотнее втискиваться в спящих незнакомых людей – в этом спасение!
И только тогда, когда люди от ударов, сыпавшихся на них без числа и жалости, поднялись и стали кто отходить, а кто отползать от двери, пришло моё время ретироваться, уходить подальше отсюда: кто знает здешние порядки? Может, завтра меня легко выявят, и тогда без суда и следствия…
Ощупью в темноте пробрался на второй этаж, забился в самую дальнюю палату, присел у нар… И прошел страх, и нечеловеческое напряжение нервов спало, весь организм вдруг почувствовал неимоверную слабость. В воспалённом воображении возникали картины прожитых мгновений страха и радости – всё смешалось в ослабевшей памяти, тело вдруг напряглось, не подчиняясь усилиям разума, как пронизанное стрелой, и сорвалось куда-то в бездну. Наступил шок.
Я кричал, в горячке отбиваясь то от полицейских, то от финна, то видел, как овчарки набрасывались и рвали тела… Но это только казалось. Если бы я мог в то время посмотреть на себя со стороны, то увидел бы, как слабое тело, раскинув в странной обуви ноги, часто вздрагивало, и крупные слезы падали на пол… И не было сил даже чувствовать себя…
Побег
Утром нашлись добрые люди. Размотали ноги, качая головами. Убрали опорки, промыли распухшие ступни с гноившимися пальцами, чем-то смазали, чем-то перевязали. Покормили, чем могли. Это были москвич-портной и его напарник. Они шили одежду немецким офицерам при комендатуре. Память моя потеряла их достойные любви имена. Жить мне, видно, было просто необходимо, ведь я же Счастливый!
После разгрома фашистов под Москвой сразу изменилось с их стороны отношение к нам, пленным. Улучшилось питание: литр приварки (часто с мясом – кониной), булка хлеба на дюжину человек. Стали всех на работы рассылать. А из тех, со двора, где я был, никто в живых не остался! Голод, а главное холод изрекли свой приговор!
А мне много ещё пришлось испытать унижений, смерти и голоду смотреть в глаза, пока не удалось бежать из лагеря.
Сначала меня новые друзья устроили дневальным у поваров. Они занимали отдельную палату. Откормили меня, конечно, немного. После работал во дворе лагеря, в прачечной – так иронически называли большой, два метра в диаметре, котел. Заполняли его шинелями с умерших, кипятили, вынимали, сушили… Приходила машина, грузили, увозили. А когда кончились шинели, работал при бане: пилили дрова, топили раз в 10 дней. А вообще гоняли на работу всюду: на лесозаготовки и на железнодорожную станцию, на немецкие огороды и на строительство. Пробыл в плену два года, два месяца и 16 дней. Столько невзгод пройдено за это время! А как попал к своим – опять упреки, недоверие. Вот уж жизнь! Одним словом, я – Счастливый, но только, видно по всему, и невезучий…
А бежали мы из плена благодаря переводчику Краснопёркину. Он был со Сталинграда. Заимели связь с партизанами. Вечером, когда все пленные помылись, он привел в баню охрану – украинский охранный батальон лагеря. А когда они помылись, приказал построиться (они пришли с оружием) и вывел их из лагеря. Недалеко от ворот немцы обучались верховой езде, но никто на нас не обращал внимания. На ходу Краснопёркин объявил: «Прогуляемся по Великому Селу (так называется село под Молодечно)». Мы были заранее уведомлены об уходе и сразу же пристроились к колонне. Сначала всё шло хорошо, но потом некоторые охранники стали проявлять беспокойство. Поднялась паника, беспорядочная стрельба. Одни бежали к немцам, чтобы предупредить о случившемся, а другие – в лес к партизанам. До леса было километра четыре. Одно село километра три – недаром же Великое! Бежали без порядка, огородами, поскольку улицей часто ходили немецкие солдаты. Удалось убежать большинству. Чтобы быстрее добраться до леса, некоторые, не дойдя до моста, бросились к реке Уша – грязной и глубокой. Там они увязли в болоте, и немцы всех их перестреляли на месте. Оставили в живых только предателей, которым партизаны всё равно вынесли бы приговор за жестокость к пленным.
Я отстал от основной массы, долго блудил по пуще, здесь же провел ночь, пока не вышел на лай собак к хуторам Сомали. Меня приняли бойцы из отряда имени Будённого в деревне Седица. И пришлось мне с ними до конца войны делить и радость побед, и горечь неудач. Побег произошёл 3 октября 1943 года.
Подготовил Александр Плавинский
Администрация сайта не несёт ответственности за содержание размещаемых материалов. Все претензии направлять авторам.